"Не равняется любовь" Лары Галль Роман. Дневник читателя. "Не равняется любовь" Лары Галль Роман Не равняется любовь

"...Равняется любовь"

О косичках и стихах, о дразнилках и цветах, о девчонках и мальчишках, взаправду, а не понаслышке.

Никакой не Бякин

Жил-был в Москве в квартире номер 40 мальчик по имени Дима. А фамилия у него была такая буйная, такая! Только захочет Дима стать милым и вежливым (когда, например, съест два килограмма мороженого или к доске не вызовут), а фамилия-то и не дает: "Не-е-ет уж, голубчик Забиякин, - зудит ему на ухо, - забыл ты что ли, какая фамилия у тебя громкая?!" И начинает Дима вовсю забиячить!

А тут еще эта Карамелькина! Есть у них,в 5"В" классе такая девчонка - Полина Карамелькина. Две белые косички, два голубых глаза - и вовсе даже не красивая, а ужас какая вредная! И чего это друг Пашка на нее всегда таращится? Так вот эта Карамелькина переделала его громкую и знаменитую на всю школу фамилию на новую, липучую и приставучую! Не отвяжешься! Так и прилипла к нему: Бякин.

И что он этой Карамелькиной сделал? Ну, подумаешь, дергал за косички (да ведь всего-то раз 10 за урок). Подумаешь, портфель в ведро спрятал (портфель заодно и помылся). Подумаешь, подарил на 8 Марта открытку в конверте (что визжать-то, ведь южноамериканский таракан, который там сидел - редкость, да и был он еще маленький, всего сантиметра 4, а бывают и по 10!) В общем пустяки, дело житейское! Но Карамелькина его на смерть невзлюбила. А самое страшное: она оказалась колдуньей!

И вот однажды... заколдовала Бякина! Стал Бякин какой-то не свой. И ночью-то ему не спится. И на уроках - не веселится. И в футбол - не играется. И на роликах не катается. И встал однажды Бякин ночью, и в черной-черной комнате подошел к черному-черному столу, открыл черную-черную книгу и громко-громко закричал:

Я помню чудное мгновенье,
Передо мной явилась ты-ы-ы-ы!

А потом он пил на кухне. Валерьянку и касторку. А испуганные родители стояли рядом - даже без тапочек.

А утром понял Бякин: он должен поговорить с отцом как мужчина с мужчиной. Прямо сейчас! Не до школы ему (тем более, что сегодня контрольная по математике). Что с ним происходит? А может это наследственное и смертельное заболевание?! Страшная фамильная тайна?!! Сначала Забиякин-старший что-то крутил и мямлил, но Бякин поднажал и выяснил: отец тоже дергал девчонок за косички, прятал портфели, обзывался, не спал, читал стихи и даже сам их сочинял! Бякин онемел от ужаса. Страшная картина встала перед его внутренним взором (кстати, внутренний взор, как думал Бякин, - это еще два глаза внутри головы, которые и смотрят внутрь): его отец, солидный дядя, в костюме и бороде, дергает девчонок за косички. Что ж я теперь всю жизнь буду драться с этой Карамелькиной? А дерется-то она классно, прямо, как Горец. Сначала отец успокоил: это происходит со всеми мальчишками и только в детстве. А потом убил его: потому что влюбленные мальчишки так ухаживают и по-другому пока не умеют.

Но Бякин не хотел признаваться, что он влюблен в эту задаваку! Он стиснул зубы и решил умереть. Но вспомнил, что на завтра - билеты в цирк. И решил пока не умирать, а сходить в библиотеку. Вдруг среди книг да найдется какой-нибудь рецепт от любви. И он, Бякин, будет спасен!

В библиотеке Бякин выбрал самую большую и толстую книгу (наверняка самая умная!) на самом верху самой дальней полки. Бякин полез наверх по стремянке, навстречу своей Судьбе. Судьба тоже не зевала: он покачнулся, схватился за полку, и... большие толстые книги с громким стуком посыпались ему на голову! До сих пор неизвестно, были ли они самыми умными, но вот самыми тяжелыми - точно! Бякин очнулся на полу, внутри книжной могилки. Выбрался из нее с ужасным стоном. Потрогал большую синюю шишку (раньше она называлась головой) и сделал Великое Открытие!

Есть такой метод обучения во сне - гипнопедия. А Бякин открыл метод долбопедии: если долбить по голове книжкой, то можно из нее "вдолбить" в голову знания. Сильно постучишь - много узнаешь, сильнее постучишь - еще больше узнаешь, а еще сильнее - ну, тогда, наверное, умрешь. Зубрежка станет долбежкой. А зубрилы - долбилами. И уроки станут совсем короткими: настучит учительница всем по голове книжкой - и гуляй! А контрольных вообще не будет!

Бякин сидел на полу и чувствовал себя сильно поумневшим. Судьба сбросила ему на голову "Мифы древних народов", "Ромео и Джульетту", "Дон-Кихота", "Тристана и Изольду", "Галатею и Пигмалиона", "Сказку о золотой рыбке..." Теперь он знал все о девчонках и мальчишках!

И стал Бякин знаменитостью. Его умоляли выступить на телевидении. Поклонницы каждый день скармливали ему 100 "сладких парочек" и 100 "Орбитов". Неудачливые в любви тетеньки и дяденьки записывались к нему в очередь за советом (уже на год вперед). Он стал ведущим радиоканала "Забиякин плюс". Даже выпустили носовые платки с логотипом "Забиякин+...=любовь". Забиякин стал ужасно модным и крутым.

А мама и папа сказали: "Ты, Димка, с работы поздно не приходи, а то уроки не сделаешь, станешь второгодником, и Карамелькина тебя забудет". А Забиякин ответил: "Не забудет. Во-первых, мама, я отличником буду. А во-вторых, отец, к сердцу женщины надо уметь найти подход".

Друзья! Теперь в "Пампасах" Забиякин будет вести рубрику "...Равняется любовь" - и расскажет все-все-все о девчонках и мальчишках. Об их отношениях во всякие времена, у всяких народов. И в жизни, и в легендах, и в литературе. Пишите ему о своих чувствах, задавайте вопросы о мальчишках (или девчонках). Взрослые часто нас не понимают, а поговорить по душам так хочется, так нужно!!!

Русский поэт и эссеист, колумнист сайт Дмитрий Воденников о нашей горестной неспособности обрести смысл.

У сатирика Ардова, который, по высказыванию Надежды Мандельштам, острил с переменным успехом, есть такая юмореска.

Дело происходит в провинциальном советском театре. Там есть режиссер, который ставит бездарную производственную пьесу («Саранча! На нас напала саранча!»), ведущая актриса («…кто же захочет ради роли фигуру портить? У саранчи же коленки в другую сторону»), толстая актриса второго плана, которая играет пионера Петю, а хотела бы героиню («…и пусть я буду девочка! Шалунья такая! Все в меня влюбляются!»). В общем, весь паноптикум.

И вот в одном месте – ведущая актриса, только что пригрозившая пожаловаться в партком, встает и с нажимом говорит:

— Мне хочется кричать и кричать!

— Ну так вы и кричите, — обреченно замечает режиссер.

— И буду! – экстатически отвечает героиня.

Ну вот я тоже кричу.

Ужасно устал от психов. От Виталия М., от Наталии П., от коллективной идиотки Маруси Д., от мелкой ряски неразличимых пользователей социальных сетей.

Знаменитый психиатр Оливер Сакс описывает в своей книге пациента, страдавшего редким синдромом Корсакова. Мистер Томпсон утратил свою личность, свою память и прервал всякую обратную связь с окружающей реальностью. Он мил, незлобив, безвреден, но у него есть одна проблема. Все время, пока он не спит, он торгует. (Это удивительно. Не в космос летает, не картины пишет, а торгует. Даже бред не смог придумать себе поинтересней, чем его обычная жизнь.) Перед ним, как в закольцованном фильме, проходит бесконечная вереница лиц: это посетители его воображаемой лавки. Где бы он ни находился – в палате, кабинете врача, на процедурах – он стоит за несуществующим прилавком и беседует с бесчисленными покупателями, живущими только в его голове. Он предлагает им купить свежую мерцающую колбасу или призрачные сосиски, несуществующие моцареллу и творог, интересуется жизнью новых, пришедших к нему в магазин людей, кланяется им вслед. «Всего доброго, мисс Робертс! Заходите, мистер Смит!»

Но безумие всегда прерывисто. Даже оборотень и тот приходит в себя. Что уж говорить про мистера Томсона. Внезапно пелена спадает с его безумных торгашеских глаз и у него происходит озарение: он понимает, что находится в незнакомом ему кабинете, что тут нет никакой колбасы и никакой мисс Робертс. Он озирается беспомощно, как дитя, которое проснулось среди чужих людей, но это длится недолго. Безумие не только прерывисто, но и изобретательно. Томсон всегда придумывает тысячи различных правдоподобных объяснений, почему он неожиданно выпал из-за своего прилавка. Но вскоре черты его лица снова становятся спокойными, и вот он уже приветствует нового посетителя. Срок его памяти составляет в среднем сорок секунд.

«В течение пяти минут, — пишет доктор Сакс, — мистер Томпсон принимает меня за дюжину разных людей. В его памяти ничто не удерживается дольше нескольких секунд, и в результате он постоянно дезориентирован, он изобретает все новые и новые маловразумительные истории, беспрестанно сочиняя вокруг себя мир — вселенную «Тысячи и одной ночи», сон, фантасмагорию людей и образов, калейдоскоп непрерывных метаморфоз и трансформаций. Причем для него это не череда мимолетных фантазий и иллюзий, а нормальный, стабильный, реальный мир. С его точки зрения, все в порядке».

Чем-то это напоминает наш интернет и нашу повседневную жизнь. И зависть и ревность здесь – отличные рабочие для построения нашего шаткого здания. Впрочем, это было до всякого интернета.

… Как-то раз в стихотворении «Юбилейное» Маяковский назвал Есенина «коровою в перчатках лаечных» (да не назвал – обозвал). Есенин обиделся как ребенок и долго думал, как ему отомстить. Был бы Фейсбук, Есенин бы напился и пьяным настрочил бы какой-нибудь оскорбительный пост. А так бедолаге приходилось мучиться только на глазах двух-трех незадачливых свидетелей.

«Маяковского он не любил и рвал его книги, если находил в своем доме», — вспоминал один такой очевидец, писатель Виктор Шкловский. Но стихи противника читал в одиночестве, чтоб потом пригвоздить: «Мать честная! До чего бездарны поэмы Маяковского об Америке!»

Но вот, например, набить морду Маяковскому – на это Есенин не решился. Наоборот. Его тянуло к нашему первому и лучшему поэту революции. И то верно. Что у Есенина за пазухой? Березки, жеребенок, черный человек. А у Маяковского – стук революционного сердца и планов громадье.

Но однажды Есенин сорвался. Написал в стихотворении «На Кавказе»: «Мне мил стихов российский жар. / Есть Маяковский, есть и кроме, / Но он, их главный штабс-маляр, / Поет о пробках в Моссельпроме». Про рекламные стихи Маяковского для «Окон РОСТА» мы все помним. А вот сам Маяковский Есенина хвалил. Но тоже за глаза. И просил присутствующих: «Смотрите, Есенину ни слова о том, что я говорил».

Это я всё к чему?

15 сентября 2017 года орбитальный аппарат “Кассини” - один из грандиознейших примеров совместной работы международной группы ученых - закончил свою миссию по изучению Сатурна и его системы. В 15:00 по московскому времени зонд вошел в верхние слои атмосферы газового гиганта и распался на мелкие части, сгорев, словно метеор. Однако до самого конца “Кассини” попытался удерживать свою антенну направленной на Землю, чтобы передать “домой” последний привет: данные о внутреннем мире «властелина колец».

Я понимаю, что орбитальный аппарат «Кассини» не живой, но это «попытался удержать свою антенну», чтоб попрощаться с Землей, разрывает мне сердце.
В 1972 году Юрий Кузнецов (главная тайна русской поэзии второй половины 20 века, по мнению одного моего виртуального приятеля) написал:

Вы не стойте над ним, вы не стойте над ним, ради Бога!
Вы оставьте его с недопитым стаканом своим.
Он допьёт и уйдёт, топнет оземь: - Ты кто? - Я дорога,
Тут монголы промчались - никто не вернулся живым.

О, не надо, - он скажет, - не надо о старой печали!

Не его ли шаги на тебе эту пыль разметали?
- Он пошёл поперёк, ничего я не знаю о нём.

… Вот «Кассини» сгорел, сделав столько полезного, а мы не сгорели. А зачем мы живем? Чтоб ничего не узнать о нем, о себе и о мире? Ничего в себе не открыть?

Когда «Кассини» погружался в атмосферу Сатурна, проходил через нее, ученые ожидали увидеть лишь простые молекулы – водород, гелий, метан, аммиак и азот. На самом же деле, спектрометры и другие датчики «Кассини» зафиксировали присутствие бесчисленного множества очень сложной органики – десятки видов непредельных и ароматических углеводородов, спирты, муравьиную кислоту и целый ряд других потенциальных «кирпичиков жизни».

А когда в нас упадет этот зонд, то увидит только кишочки, скучный ливер, которым так и недоторговал сумасшедший мистер Томсон, непереваренную злобу, утробную зависть и ревность.

И никакого сияния, никаких кирпичиков будущей бессмертной жизни.

Разве не обидно?

О, не надо, - он скажет, - не надо о смерти постылой!
Что ты знаешь о сыне, скажи мне о сыне родном.
Ты светила ему, ты ему с колыбели светила…
- Он прошёл сквозь меня, ничего я не знаю о нём.

Глава первая
Серафим

Скоро два месяца, как мне исполнилось шестьдесят семь. В Петербурге теплый ноябрь, и фонари на пути от Московского к метро «Балтийская» празднуют легкий туман в черноте.

Я болен, но без болей, это хорошая болезнь, потому что от нее я умираю.

Всё идёт неплохо, живу один, потому что моя Нина ушла на небеса в четверг три года назад.
И то, что я умираю - правильная вещь, но почему-то приключившаяся с опозданием, с трехлетним опозданием, а против четверга я ничего не имею.

Сегодня суббота, я вернулся с прогулки чуть позже и не один - заговорил с женщиной.
Она стояла на мосту, спиной к воде. Издалека мне показалось, она курит, но когда приблизился, понял - у нее во рту леденец на палочке. Чупа-чупс - так, кажется, их называют сейчас.
Женщина на вид лет сорока, полненькая, милая. Торчащая изо рта белая палочка придавала ей детский вид. Но в позе проступало отчаянье, я видел.

Остановился в метре от нее, постоял, посмотрел на воду - тусклую, с ночи не кормленную фонарным светом. Достал сигареты.

Не возражаете?

Она быстро потянула конфету за палочку, и рассмеялась.
Определенно, в ее облике было что-то детское. Моя Нина была такая же.

Зачем Вы курите? - спросила вдруг женщина-с-леденцом.
- Мне издалека показалось, что курите Вы.

Она сделала рукой такой быстрый жест, помогая себе ответить, чупа-чупс вырвался, и через ее плечо полетел в воду.
И женщина не дернулась обернуться и посмотреть.
Такие уходят, не оглядываясь, такой была Нина.

У Вас что-то случилось? - спросила потерявшая леденец.
- Меня зовут Серафим.
- У Вас сигарета так и не закуренная, Серафим.

Я улыбнулся и бросил сигарету в воду. На этот раз женщина повернулась к воде и смотрела как легкая палочка, нервно дергаясь от ветерка, падает в воду.

Я - Нина, - сказала тихо.
И тут мне стало плохо.
Почувствовал, что тянет набок и вниз, успел выдернуть из кармана диспенсер и закинуть в рот пару таблеток.

Новая знакомая - Нина, о Боже, Нина - сделала два шага, оказавшись совсем близко.
- Вы далеко живете? Проводить Вас?

***
...мы проговорили три часа, безголосая кукушка в часах высовывалась и кивала, гостья моя смеялась и плакала, "бирюзовый дракон" заваривался трижды, горка из кураги и кешью свелась к одинокому орешку, запятой свернувшимся на дне пиалы. Запятая – это хорошо, это «продолжение следует».

Мне шестьдесят семь, моя Нина умерла три года назад, и я всё ждал, когда же она позовет меня.
Сегодня. Она позвала меня сегодня.
Никакая комната в квартире, никакой угол, не хотят вместить меня, не хотят стать алтарем. Нина послала мне знак, и меня распирает от слов готовности, но я не могу, не могу их пролить не там, надо держаться.

Вечером новая Нина позвонила - «просто хотела убедиться, что с Вами вами все хорошо».

Новая Нина… я плачу, стариковская чувствительность, фу, чудовищная сентиментальность.
Скоро усну. Утром придет медсестра ставить капельницу. А к обеду обещала подойти и новая Нина. Принесет показать свои переводы. Я чувствую возникшее вдруг натяжение полотна жизни - так натягивают ткань, прежде чем разорвать надвое.

Помоги мне, Господи, сделать всё что должно, до того как. Если ты Ты сосредоточишь взгляд на этом полом кирпичном кубике моей комнаты, то вот он я - в кресле, старый кусок мяса в старой груде пружин и тряпья, и тебе одному известно, зачем оно так.

Commentarius ignoti

Мост, где Нина оказалась одновременно с Серафимом, не был мечен ничем трагичным - никто с него не прыгал в смерть, но в мостах много всяких смутно ощущаемых смыслов. Особенно, когда человек сгущает свою жизнь любовной мукой, как сейчас Нина, а мука - как ни поставь ударение - очень действенный загуститель.

Нине сорок лет, она замужем, и у нее роман - «вынужденный и вымороченный», говорит она, смеясь. Но чаще - плачет.

Нина - переводчик, сейчас у нее в работе сборник рассказов, но с одной и той же героиней, и от этого Нине кажется, что она переводит роман. Несколько текстов уже готовы, но что-то с ними не то - так ей кажется, и она боится переводить дальше. Героиня видится ей смутно знакомой, и то, что сегодня Нине встретился Серафим, поразило ее, как неожиданно прозвучавшее эхо - героиня только что переведенного рассказа как раз попала в схожую ситуацию встречи.

Сам же Серафим был впечатлен встречей не меньше, и то, что новую знакомую звали так же, как его умершую жену, превращало случайность в знак.

Я никак не мог успокоиться, курил, курил, ругал себя старым дураком за то, что не спросил Ниночкин email, ведь наверняка у нее есть электронная почта, можно было попросить переслать файл с ее переводами этих «таинственных» рассказов. Все равно ночь не спать, полнолуние, обычное дело, чтоб его… А она сама - тактичная девочка - не обмолвилась о почте, видимо, считает, что люди моего поколения далеки от компьютеров, что, в общем, правда.
Звонить уже поздно. Завтра.
Нина-первая послала мне Нину-вторую, и это знак, знак, и ничто иное, я давно уже готов к уходу, ждал его и жаждал.

У меня оставалось лишь одно дело, Нина, и потом я могу быть свободен, и уйти к тебе. И в этом деле я жду помощи от тебя - и разговоры с тобой не кажутся мне странными, как могло бы казаться общение с мертвыми. Какая же ты мертвая, если я жив еще пока.

Дело же это в следующем: месяц назад в больнице я увидел ребенка. Он, три года назад, младенцем еще, недо-сгорел в пожаре. Что-то взорвалось в доме, ребенка отбросило куда-то волной, да так, что отец найти не мог, погиб сам, пока искал. Мать спаслась. Но и ребенка - пятимесячного - нашли-таки пожарные. Полчаса младенец провел в огне. Сгорели правая рука до локтя, все пальцы на левой, ступни, нос, уши, веки, губы.

Сейчас мальчику три года. То, что осталось от конечностей, заплавлено ожоговыми рубцами, глазенки без век, нос без ноздрей, рот без губ, и «узоры» стяжек по коже, как морозные по стеклу, «кисточками». И голова деформирована сильно.

Я сразу испытал острое чувство тревоги и связи, как только увидел этого ребенка. При первой же возможности расспросил о нем своего врача. Выяснил, что ребенка привезли смотреть на готовность к следующей операции - а он уже перенес пятнадцать. Выходило, что последние два с половиной года каждые два месяца это тельце - это полутельце даже - оперировали.

И тут меня ударила наотмашь мысль о том, что люди понимают, скажем так, под гуманностью.
Этот несчастный комочек плоти оперировать раз за разом, длить и длить мучения, и это полагается гуманным и правильным... Чего-то я не понимаю в этой жизни. Или они технологии трансгуманизма на нем обкатывают? И я заметался по тесному периметру судьбы этого ребенка в поисках ответа.

«…серафим на перепутье мне явился…»
А я уже думала про яд, засовывая в рот этот дурацкий чупа-чупс. Почему есть леденцы с каннабисом, а с ядом нету - в таком, примерно, драматичном ключе, да. Леденец «Мадам Бовари», шикарное название.

Шла вдоль набережной Обводного, и ненавидела Димочкину жену - всего десять минут назад. Выдыхала горячо и солоно, как кровь, как слёзы: «Не твое, не твое уже давно, не думай, не трогай! Зачем ты есть, зачем?! Зачем ты у него всё еще есть, если уже давно есть я? Не надо тебя!»

И ведь казалось бы - ну что она мне теперь, когда я окончательно решилась на разрыв с ним…. Или я не решилась? Или я всё еще чего-то от него жду? Ну хорошо, да, жду. Всеми силами души втайне жду Чудесного рывка - после него Димочка перестает быть Димочкой, каким я его знала три года, вдруг становится таким, каким я хочу его знать, приходит за мной, берет за руку и уводит с собой. В свою жизнь. Дура я. Так не бывает, не бывает, не бывает, как бы тебе в это ни верилось. Это киношный трюк, эффект.

Иду, оглядываюсь, вижу фонарный столб - возле него меня корежило ненавистью, но уже не ощущаю ничего похожего. Неужели это я только вот недавно схаркивала эти слова? Я. Как же я себя не знаю всё-таки… Ведь она - хорошая женщина, лучше меня в сто раз, и это она - жена, а не я. Не я.

Пусть у тебя будет всё хорошо, - шепчу, глядя на воду, и плачу, - пусть тебя любят друзья, пусть тебя ценят на работе, пусть ты будешь здорова. И счастлива. И пусть ты будешь отдельно от него. От меня. От нас. Он должен быть свободен от тебя, чтобы освободить меня. Иначе, ничего не выйдет, окончится всё, как не начиналось.

А начиналось всё три года назад... [а продолжение в книге]

Аннотация с обложки:

"Это любовная история не из счастливых, каких много. Жизнь вообщe часто сталкивает в одном пространстве похожие пары: только у одних любовь равняется счастью, а у других - почему-то нет.
Представьте себе обычную житейскую драму: у нее многолетний благополучный брак, у него - нелюбимая жена, вредные привычки, патологическое вранье и острая тоска по теплу и пониманию, у них обоих - безумная, нерациональная тяга друг к другу. Знакомо? Да. И иногда даже заканчивается хеппи-эндом. Но как будет выглядеть такой сюжет, сыгранный немного замкнутой, аутичной идеалисткой и искушенным в манипулировании чувствами истероидом?
И как все-таки решается неравенство, если "жизнь" не равняется "любовь"?

От себя добавлю, что это лишь одна из сюжетных линий.

Рецензия в ТОПОСе http://www.topos.ru/article/7603

Купить в интернете например здесь http://www.ozon.ru/context/detail/id/7577887/

©Лара Галль, 2009

©ООО «Астрель-СПБ», 2009

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

Инне Шишкиной – в покрытие дефицита реальности

ЛЕРА

Смотрю из чужого окна на незнакомую улицу. Порой хочется не думать. Оформлять в слова аморфность мыслей, недоношенных сознанием, не хочется.

Хочется идти по улице, мягко ударяясь взглядом о летние романтичные платьица, живущие над ножками барышень.

Весна какая необычная… март, апрель и середину мая стояли серые холода, потом резко потеплело, распустились, наконец, листья, и на город сошла жара – летняя совершенно жара, и все девушки нарядились в платья – крохотные, жеманные, помесь блузки и ночнушки.

И так они популярны этим летом, так любимы, что их напяливают на самые разные тельца. Бывают такие фигурки – крепенькие избыточные ножки, а над ними изящный торсик. Такие торсики в коротеньких платьицах, с высокой линией талии, с маленькими рукавами фонариком, приводят меня в замешательство. Особенно если из «фонариков» торчат крепенькие же ручки. Хочется заглянуть «Дизайнеру» в глаза, уловить рассеянность, легкую грусть, помаячить ладошкой перед глазами: «Ну же, очнись!» – но отвлекаться лень, вот еще одно платьице, бумц…

Розовое с желтыми цветочками – коротенькое, как все они в этом сезоне, – над ножками, смоделированными именно для него, – тонкими в кости, коже, игре мускулов.

«Прелесть», – радуюсь редкой гармонии тела и обертки.

Эти «пасторальные» какие-то платья погружают меня в прохладные сумерки воспоминаний.

…Мне тринадцать. Улица наша – из частных домов и домишек.

Девочки-ровесницы по соседству: Галя, Наташа и две Тани – русская и армянка.

Мальчики – два брата Тани-армянки, родной и двоюродный, с русскими именами Миша и Вова. Миша похож на коренастого мужичка с лицом черной птицы. Вова – рыхлый очкарик, от него веет чем-то порочным почему-то. Сторонюсь обоих.

Впрочем, они меня не замечают – статная Галя и золотистоволосая Наташа с кукольным ротиком привлекают внимание всех и всегда.

Таня-армянка тоже хороша, но у нее кривые толстые ноги, зато она добрая, я люблю ее больше других.

Другая Таня – тонколикая красавица – мечена чем-то трагичным, что неизбежно чувствуют плотные потные земляные мальчики и избегают ее. Да и она почти не бывает на улице. Такие платья, что модны нынче, ей очень пошли бы. Но метка не зря лучила невидимую жуть – Таня умерла в восемнадцать…

…А в то лето к бабушке-соседке вдруг приезжает внук из Воркуты – из Воркуты в Ростов, какая даль. Никто и не думал, что у ее сына-алкоголика тоже есть сын. И какой!

Настоящее сокровище для нас – тринадцатилетних девочек – сероглазый, светловолосый, с длинными золотыми ресницами, тонкий, рослый подросток.

И зовут его не Миша-Вова-Петя – ну числятся неромантичными у нас эти имена, что делать.

И даже не Саша-Сережа – излюбленные имена из девочковых «анкет» с туповатыми вопросиками и жеманными ответиками.

О нет, все еще острее: мальчика зовут Олег.

Я – странноватое дитя-в-себе, плохо одетое, темноглазое, с курносым носом – сразу себя исключаю из всех возможных сюжетов с этим невиданным гостем – фарфороволиким принцем.

Золотистая Наташа с алым крохотным ротиком-бантиком – вот ему пара на это лето.

Девочка и мальчик с картинки из идеальной жизни: он робеет, она смущена, солнце подсвечивает щеки, ветер развевает волосы – оба прекрасны без изъянов…

И, разумеется, так и было. Но только первые три дня.

…А на четвертый день этот мальчик является к нам в дом. По-соседски запросто. Бабушка послала за спичками. Берет коробок, твердо выговаривает вежливое «спасибо» и так же уверенно спрашивает у моей мамы:

– Можно я приду к вам в гости?

Мама растерянно моргает:

– Мне пора на работу.

– Это ничего, – не смущается принц.

– Ну… пожалуйста, да, приходи, конечно.

– Спасибо. Я приду.

Слушаю этот диалог в изумлении. Мальчики так не говорят! И что он собирается делать у нас в гостях?!

Олег возвращается через полчаса.

Я, спасаясь от дневной жары, сижу в кухне на полу – самое прохладное место в доме, кухня устроена в полуподвале. Сижу себе тихонько, еще проживая написанное в книжке. Мама ушла на работу, папа еще не маячит на горизонте – мой маленький терминальный рай.

Этот странный мальчик – Олег – садится на пол рядом. Молча. Более того – он кладет голову мне на плечо. Молча. Он безмятежно спокоен.

Мое удивление, пиком метнувшееся в дикое напряжение, постепенно гаснет. Сижу не шевелясь.

Олег поднимает голову и произносит:

– Я не сильно давлю тебе на плечико?

– Я еще немножко так посижу, хорошо?

Молча киваю.

Я еще не дружила ни с одним мальчиком. Ни за руку не держалась, ни тем более не целовалась. Даже бутылочка в одноименной игре никогда не указывала на меня ни горлышком, ни донышком для робкого чмока в щеку.

И тут вдруг такое – голову на плечо кладут и еще немножко так посидеть хотят.

До сих пор не понимаю, как это было возможно. Моя жизнь была плотно изолирована от всяких простых подростковых чудес: в мире девочек и мальчиков я чувствовала себя так, словно на мне шапка-невидимка.

Что-то мешало мне вместе с другими детьми нестись по ярким дням в стихийном ритме бездумного детства. Да и страх ежевечерних пьяных буйностей отца вытравлял из глаз золото радостной безмятежности, тесня меня за ограду детского мира.

Я играю вместе со всеми, но они – дети, а я – травести.

С приходом этого чужестранника Олега у меня начинается какая-то двойная жизнь. По утрам северный принц по-прежнему играет со всеми девочками во все эти малоинтересные мне догонялки, прятки, в совсем не интересные мне карты, домино, лото.

Я тоже играю со всеми – детям нужны другие дети. И Олег ничем не выказывает своего предпочтения. Никак не объединяется со мной при других девочках.

В обед мы расходимся по домам до вечера. Меня всегда ждет какое-нибудь тихое дело – глажка или зашивание. Мама обычно уходит на работу во вторую смену. Олег, часто не дождавшись даже ее ухода, заходит, усаживается рядом, молча следит за движениями рук.

– О чем ты думаешь? – иногда может спросить.

– О папе, – отвечаю я, в предчувствии вечера.

– Да, – понимает он, у него тоже есть такой папа.

Нет, мы с Олегом не целуемся, не обнимаемся.

Он дожидается, когда я освобожусь, сяду на пол, прислонясь спиной к прохладной стене. Садится рядом, поджав ноги вбок, кладет голову мне на плечо. Мы молчим. Звуки лета ткут яркий теплый воздух там, вовне, а тут только я и Олег. Его безмятежность легко накрывает мою напряженную грусть, баюкая, успокаивая…

– Почему ты не дружишь с Наташей? Она такая хорошенькая, – спрашиваю однажды.

– Потому что у тебя самые красивые глаза на свете, – отвечает он тихо-тихо, и я пугаюсь, что мне послышалось, но не переспрашиваю, пусть послышалось, пусть…

Эти долгие посиделки вдвоем – наша тайна. Никто, никто не знает о ней. Но однажды мы решаем идти всей компанией в парк на аттракционы.

То есть они решают – мне нечего и думать об этом, аттракционы – дорогое удовольствие. Максимум что мне перепадает порой – десятикопеечные «лодочки» и пятикопеечное детское колесо обозрения.