Твен приключения тома сойера по главам. Марк твенпохождения гекльберри финна

Марк Твен

Марк Твен

Очень опасные и захватывающие приключения Тома Сойера и его друга Гекелъберри Финна – встреча с привидением, обнаружение трупа и т.п. Том неожиданно стал сыщиком – мальчик проявил удивительную наблюдательность и незаурядную дедукцию, что помогло не только разоблачить похитителя бриллианта и раскрыть коварное убийство, но и спасти невинного человека от тюрьмы.

Книга долгое время не издавалась.

Необычайные события, изложенные в этой повести, не придуманы мной, они имели место в действительности, даже публичное признание подсудимого. Я взял эти факты из старого судебного процесса в Швеции, изменил действующих лиц и перенес действие в Америку. Некоторые детали я добавил, но только одна или две из них являются существенными.

Глава I Том и Гек получают приглашение

Это случилось весной, на следующий год после того, как мы с Томом Сойером освободили нашего старого негра Джима, когда его, как беглого ра– ба, посадили на цепь на ферме дяди Сайласа в Арканзасе.

Земля уже начала оттаивать, в воздухе повеяло теплом, и с каждым днем приближалось то блаженное время, когда можно будет бегать босиком, а потом начнется игра «в шарики», «в чижика», можно будет гонять обруч, запускать воздушного змея, – а там, глядишь, уже и лето, и можно купаться. Любой мальчишка в эту пору начинает тосковать и считать дни до лета. В такое время вздыхаешь, грустишь и сам не знаешь, что с тобой творится. Просто места себе не находишь – хандришь, задумываешься о чем-то, и больше всего хочется уйти, чтобы никто тебя не видел, забраться на холм, куда-нибудь на опушку леса, сидеть там и смотреть вдаль на Миссисипи, которая катит свои воды далеко-далеко, на много миль, где леса окутаны словно дымкой и так все вокруг – торжественно, что кажется, будто все, кого ты любишь, умерли, и самому тебе тоже хочется умереть и уйти из этого мира.

Вы, конечно, знаете, что это такое? Это весенняя лихорадка. Вот как это называется. И если уж вы подхватили ее, вам хочется – вы даже сами не знаете, чего именно, – но так хочется, что просто сердце щемит. Если разобраться, то, пожалуй, больше всего вам хочется уехать, уехать от одних и тех же знакомых вам мест, которые вы видите каждый день и которые уже осточертели вам; уехать, чтобы увидеть что-нибудь новенькое. Вот что вам хочется – уехать и стать путешественником, вас тянет в далекие страны, где все так таинственно, удивительно и романтично. Ну а если вы не можете сделать это, то вы согласны и на меньшее: уехать туда, куда возможно, – и на том спасибо.

Так вот, мы с Томом Сойером заболели этой весенней лихорадкой в самой тяжелой форме. Но нечего было и думать, что Тому удастся удрать куда-нибудь, потому что, как он сам объяснил, тетя Полли никогда не позволит ему бросить школу и шататься без дела. Так что настроение у нас с Томом было самое унылое. Сидели мы так однажды вечером на крыльце и болтали, как вдруг выходит тетя Полли с письмом в руке и говорит:

– Том, придется тебе собираться и ехать в Арканзас. Ты зачем-то понадобился тете Салли.

Я чуть не подпрыгнул от радости. Я был уверен, что Том тут же бросится к тетке и задушит ее в объятиях, а он (вы подумайте только) сидел неподвижно, как скала, не вымолвив ни единого слова. Я чуть не заплакал от злости, что он ведет себя как дурак, когда представляется такая замечательная возможность.

Ведь все может погибнуть, если он заговорит и не покажет, как он счастлив и благодарен ей. А Том сидел и раздумывал, пока я от отчаяния уже не знал, что и делать. Наконец он заговорил, да так спокойно, что я просто застрелил бы ею, если бы мог.

– Очень жаль, тетя Полли, – сказал он, – ты меня извини, только я сейчас не могу поехать.

Тетя Полли была так огорошена этой хладнокровной дерзостью, что по крайней мере на полминуты лишилась дара речи, а я воспользовался этой передышкой, чтобы подтолкнуть Тома локтем и прошипеть:

– Ты что, с ума сошел? Разве можно упускать такой случай? Но Том даже глазом не моргнул и только шепнул мне в ответ:

– Гек Финн, неужели ты хочешь, чтобы я показал ей, до чего мне хочется поехать? Она тут же начнет сомневаться, воображать всевозможные болезни, опасности, придумывать всякие возражения – и кончится тем, что она передумает. Предоставь это дело мне, я знаю как с ней обращаться.

Мне все это, конечно, и в голову не пришло бы. Однако Том был прав. Вообще Том Сойер всегда оказывается прав – второй такой головы я не видывал, – всегда знает, что к чему, и готов к любой случайности.

Тетя Полли пришла наконец в себя и напустилась на Тома:

– Извинить его! Он не может! Да я в жизни ничего подобного не слышала! Да как тебе в голову пришло так разговаривать со мной! Немедленно убирайся отсюда и иди укладывать свои вещи. И если я еще раз услышу хоть слово о том, что ты можешь и что нет, то ты увидишь, как я тебя извиню розгой!

Мы помчались в дом, но она успела щелкнуть Тома наперстком по голове, и Том, взлетая по лестнице, притворялся, что хнычет от боли. Очутившись наверху, в своей комнате, Том бросился обнимать меня; он был вне себя от счастья – ведь ему предстояло путешествие! Он сказал мне:

– Мы еще и уехать не успеем, как она начнет жалеть, что отпускает меня, но будет уже поздно. Гордость не позволит ей взять свои слова обратно.

Том собрал вещи в десять минут, – все, кроме тех, которые предстояло укладывать тете Полли и Мэри. Потом мы выждали еще десять минут, чтобы тетя Полли успела остыть и вновь стать милой и доброй. Том объяснил мне, что ей требуется не менее десяти минут, чтобы успокоиться, в том случае если она наполовину выведена из себя, и двадцать минут – когда возмущены все ее чувства; а на этот раз они были возмущены все до единого. Затем мы спустились вниз, сгорая от любопытства и желания узнать, что же написано в письме.

Тетя Полли сидела в мрачной задумчивости, письмо лежало у нее на коленях. Мы присели, и она сказала:

– У них там какие-то серьезные неприятности, и они думают, что ты и Гек поможете им отвлечься, «успокоите» их, как они пишут. Представляю себе, как вы с Геком Финном «успокоите» их! У них есть сосед по имени Брейс Данлеп, который месяца три ухаживал за Бенни, и наконец они наотрез отказали ему. Теперь он злится на них, и это их очень волнует. Как мне кажется, они считают, что он такой человек, с которым лучше не ссориться, и поэтому они стараются всячески ублаготворить его. Они наняли его никчемного братца в работники, хотя у них нет лишних денег и вообще он им совсем не нужен. Кто такие эти Данлепы?

– Они живут в миле от фермы дяди Сайласа и тети Салли. Там все фермы приблизительно в миле друг от друга. А Брейс Данлеп – самый большой богач во всей округе, и у него целая куча негров. Он вдовец, тридцати шести лет, детей у него нет; он ужасно гордится своими деньгами и очень любит всеми командовать, и все его немного побаиваются. По-моему, он просто уверен, что стоит ему только захотеть, и любая девушка с радостью пойдет за него замуж. И то, что он получи отказ от Бенпи, конечно, должно было взбесить его. Ведь он вдвое старше Бенки, а она такая милая и такая красивая, – ну вы ведь сами видели ее. Бедный дядя Сайлас, подумать только, с чем ему приходится мириться; ему и так туго, а он еще должен нанимать этого бездельника Юпитера Даялена только ради того, чтобы угодить его братцу.

– Что это еще за имя – Юпитер? Откуда оно взялось?

– Да это просто прозвище. По-моему, все давным-давно забыли его настоящее имя. Ему сейчас двадцать семь лет, а зовут его так с тех пор, как он впервые пошел купаться. Он разделся, и учитель увидел у него над коленом коричневую родинку величиной с десятицентовую монету, окруженную еще четырьмя маленькими родинками, и сказал, что они похожи на Юпитера и его спутников.

Мальчишкам это показалось очень смешным, и они стали называть его Юпитером. Так он и остался Юпитером. Он высокий, ленивый, хитрый, трусливый, а в общем – довольно добродушный парень. У него длинные каштановые волосы, а борода у него не растет. У него никогда нет ни цента, Брейс кормит его, дает ему свою старую одежду и ни в грош не ставит. А вообще у Юпитера был еще один брат – близнец.

– А какой он?

– Говорят, точная копия Юпитера. Во всяком случае, был таким; только он вот уже семь лет как пропал. Он начал воровать, когда ему было лет девятнадцать – двадцать, и его засадили в тюрьму. А он удрал и исчез – сбежал куда-то на север. Иногда до них доходили слухи, что он занимается воровством и грабежами, но это было давно. Теперь он уже помер. Во всяком случае, они так говорят. Они ничего о нем с тех пор не слышали.

– А как его звали?

– Джек. Наступило длительное молчание – тетя Полли думала.

Наконец она сказала:

– Тетю Салли больше всего беспокоит то, что этот Юпитер доводит дядю до бешенства.

Том очень удивился, да и я тоже.

– До бешенства? Дядю Сайласа? Убей меня бог, тетя, вы шутите! Я не представляю себе, чтобы его вообще можно было рассердить.

– Во всяком случае, тетя Салли пишет, что этот Юпитер доводит дядю просто до бешенства. Временами дядя доходит до того, что может ударить Юпитера.

– Тетя Полли, этого не может быть. Дядя Сайлас мягок, как каша.

– И все-таки тетя Салли волнуется. Она пишет, что из-за этих ссор дядя Сайлас совершенно переменился.

Все соседи уже говорят об этом и, конечно, обвиняют дядю Сайласа, потому что он проповедни...

Предостережение

За покушение отыскать побудительную причину появления на свет этого рассказа возбуждено будет судебное преследование. Попытка извлечь из романа какую-нибудь мораль наказуется ссылкой, а за посягательство отыскать в нем затаенный смысл виновные будут расстреляны по приказу автора начальником его артиллерии.

Глава I

Цивилизуют Гека. – Моисей и камыши. – Мисс Ватсон. – Том Сойер ждет.

Если вы не прочли книгу, озаглавленную «Похождения Тома Сойера», то вы обо мне ровнехонько ничего не знаете. Тут, впрочем, нет ничего особенно законопреступного. Книга была написана Марком Твеном, во обще говоря, довольно правдиво. Понятно, что дело не обошлось без кое-каких прикрас, но ведь на этом, как говорится, свет стоит. Почти все, с кем мне до водилось встречаться, лгали малую толику в тех или других случаях. Исключение из общего правила составляют лишь: тетушка Полли, да вдовушка, да еще, может быть, рыжеволосая красавица Мэри. Тетушка Полли – та самая, что приходится теткой Тому. Про нее и вдову Дуглас рассказывается в упомянутой уже книжке, вообще говоря, правдивой, если не обращать внимания на некоторые в ней прикрасы. Что касается до Мэри, то о ней будет речь впереди.

Обо мне самом кое-что сообщается в «Похождениях Тома Сойера». Там рассказывается, как мы с Томом нашли деньги, спрятанные разбойниками в пещере, и таким образом разбогатели. На долю каждого из нас пришлось по шесть тысяч долларов чистым золотом. Странно было даже смотреть на такую уйму де нег, сложенную правильными столбиками. Судья Тэтчер забрал все эти деньги и отдал их на проценты, вследствие чего они приносили каждому из нас по доллару в день, в продолжение целого года, то есть гораздо больше, чем мы в состоянии были тратить. Вдовушка Дуглас взяла меня к себе в дом, смотрела на вашего покорного слугу как на родного сына и задалась намерением его цивилизовать. Принимая во внимание убийственно правильный и приличный образ жизни вдовушки, мне было у нее до крайности тяжело, и, когда пришлось совсем уж невтерпеж, я от нее сбежал. Очутившись снова в лохмотьях и в большой бочке из-под сахарного песка, я было почувствовал себя опять свободным и довольным, но Том Сойер меня разыскал. Он уговорил меня вернуться к вдовушке и держать себя благопристойно, обещав в награду за это принять меня в шайку разбойников, которую собирался организовать. Ввиду такого заманчивого обещания, я немедленно же вернулся к вдовушке.

Увидев меня, она расплакалась, назвала меня бедным заблудшим ягненком и надавала мне множество других подобных же прозвищ, не имея, впрочем, ни малейшего желания меня оскорбить. На меня опять надели новое платье, в котором я все время обливался потом и чувствовал себя так, как будто все мое тело сведено судорогами. Все вошло опять в прежнюю ко лею. Вдовушка созывала всю семью к ужину по колоколу. Заслышав звонок, надлежало тотчас же явиться в столовую, а между тем, добравшись туда, все-таки нельзя было заручиться немедленно чем-нибудь съестным: приходилось ждать, пока вдовушка, склонив голову, пробормочет малую толику над блюдами, хотя с ними и без того все, по-видимому, обстояло благополучно. Все было сжарено и сварено в меру. Иное дело, если бы подали на стол бочонок какой-нибудь мешанины; тогда заклинания могли бы, пожалуй, оказаться кстати: содержимое лучше бы перемешалось, выпустило бы из себя сок и стало бы вкуснее.

После ужина вдовушка доставала большую книгу и принималась меня учить про Моисея и тростники. Я выбивался из сил, чтобы узнать про него всю подноготную, и с течением времени добился от вдовушки объяснения, что этот самый Моисей давным-давно уже умер. Тогда я совершенно перестал им интересоваться, потому что не спекулирую такими товарами, как мертвецы.

Через весьма непродолжительное время я ощутил желание курить и попросил вдовушку дозволить мне это; она не согласилась – объявила курение нечисто плотной, грязной привычкой и потребовала, чтобы я совсем от него отказался. Люди сплошь и рядом во обще таковы – они увлекаются вещами, о которых ровнехонько ничего не знают. Вот хоть бы госпожа Дуглас: увлекалась Моисеем и постоянно твердила про него, хотя он, сколько мне известно, не доводился ей родней. К тому же от него не могло получиться ни малейшего прока для кого-либо, так как он ведь давно уже умер. При всем том, госпожа Дуглас страшно набрасывалась на меня за курение, в котором все-таки был некоторый прок. А между тем, сама вдовушка нюхала табак и не находила в этом ничего дурного, без сомнения, потому, что делала это сама.

К госпоже Дуглас только что приехала и поселилась на жительство мисс Ватсон, довольно худощавая старая дева в очках. Вооружась азбукой, она напустилась на меня и беспощадно обрабатывала чуть не целый час, пока вдовушка не упросила ее отпустить мою душу на покаяние. Я и в самом деле не мог бы выносить долее такую пытку. Затем, приблизительно с час, стояла смертная скука. Я то и дело ерзал на стуле, а мисс Ват сон ежеминутно меня останавливала. «Сидите смирно, Гекльберри! – Не болтайте ногами! – К чему вы так скрючиваетесь?! – Держитесь прямее! – Не зевайте и не потягивайтесь, Гекльберри! – Неужели вы не можете вести себя благопристойнее?» – говорила она мне, а затем принялась объяснять, что при таком дурном поведении не мудрено угодить в очень нехорошее место, именуемое адом. Я по простоте души решил, что мне не мешало бы там побывать, и откровенно сообщил ей об этом. Она ужасно взбесилась, хотя с моей стороны не было тут ни малейшего дурного умысла. Мне вообще хотелось уйти куда-нибудь; куда именно – было для меня совершенно безразлично, так как я жаждал, в сущности, только перемены. Старая дева объявила, что с моей стороны было очень дурно говорить такие вещи, что сама она ни за что на свете не скажет ничего подобного и намерена жить так, чтобы попасть в место злачное, «идеже праведные упокоиваются». Я лично не видел для себя ни малейшей выгоды находиться в одном месте с нею, а потому решил в уме своем не делать ни малейших к тому попыток. Впрочем, я не стал ей рассказывать о своем решении, так как это могло бы ее только рассердить и не принесло бы мне никакой пользы.

Мисс Ватсон, почувствовав себя пущенной в ход, не могла скоро остановиться и продолжала мне рас сказывать про место злачное. Она уверяла, будто по павшему туда человеку живется прекрасно: он целый день до скончания веков только и делает, что расхаживает себе с арфой и поет. Меня эта перспектива особенно не прельщала, но я не высказал ей своего мнения, а только спросил, как она думает: попадет ли Том Сойер в место злачное или нет? Она тяжело вздохнула и, помолчав немного, ответила в отрицательном смысле. Я этому очень обрадовался, так как мне до чрезвычайности хотелось с ним не разлучаться.

Мисс Ватсон продолжала меня шпиговать; мне это очень надоело и наскучило. Под конец, однако, при звали в комнату негров, принялись читать молитвы и разошлись по спальням. Я ушел в свою комнатку со свечою, которую и поставил на стол, а затем, усевшись возле окна на стул, пробовал думать о чем-нибудь позабавнее, но у меня не выходило ничего путного. Мне стало так грустно, что в эту минуту хотелось даже умереть. Звезды блестели, казалось, как-то печально; из леса доносился грустный шелест листвы; где-то вдалеке кричала сова, разумеется, над покой ником; слышалось завывание собаки и жалобный крик «уйв-поор-вилль», предвещавший чью-то смерть; ветер принимался что-то нашептывать, чего я не мог разо брать, но отчего у меня выступил по всему телу холодный пот. Затем я услышал из леса глухой голос мертвеца, которому надо, но не удается высказать то, что лежит у него на душе. Бедняга не может спокойно лежать в своей могиле и должен бродить по ночам в ненадлежащих местах. Я совершенно упал духом и огорчился особенно тем, что у меня не было под рукой никакого товарища. Вскоре, однако, спустился на меня паук и пополз по моему плечу.

Я поспешно стряхнул его с себя, а он упал прямо на свечу и, прежде чем я успел пошевельнуться, весь сморщился и обгорел. Я знал и сам, что это было страшно дурное предзнаменование и что гибель паука принесет мне несчастье. Это меня до такой степени расстроило, что я чуть не разодрал на себе одежду. Правда, что я тотчас же встал и трижды обошел вокруг комнаты по одним и тем же следам, каждый раз осеняя себя крестом, а затем перевязал клок своих волос ниточкой, чтобы обезопасить себя таким образом от ведьм. Тем не менее я все-таки не мог чувствовать себя совершенно спокойным. Это помогает, когда вместо того, чтобы приколотить найденную лошадиную подкову над дверьми, ее потеряешь, но я никогда не слышал, чтобы можно было подобным же образом предотвратить несчастье после того, как случится убить паука.

Дрожа всем телом, я уселся опять на стул и достал себе трубку, собираясь курить. В доме теперь стояла мертвая тишина, и вдовушка никоим образом не могла узнать о моей проделке. Но вот, по истечении долгого времени, я услышал, как часы где-то далеко в городе начали бить: бум, бум, бум… Они пробили двенадцать раз, и затем все опять стихло и даже стало как будто тише, чем прежде. Вскоре после того я услышал, как внизу, в темноте, в чаще деревьев хрустнула ветка, и, затаив дыхание, стал прислушиваться. Тотчас же после того раздалось оттуда кошачье мяуканье: «Мяу-мяу!..» «Ну, это ладно», – сказал я сам себе и тотчас же ответил в свою очередь: «Мяу-мяу!..» – по возможности мягким и нежным тоном, потушил свечу, вылез из окна на крышу сарая, потихоньку скатился по ней, спрыгнул наземь и пробрался в чащу деревьев. Там, действительно, я увидел поджидавшего меня Тома Сойера.

Глава II

Мы с Томом счастливо спасаемся от Джима. – Джим. – Шайка Тома Сойера. – Глубокомысленные планы.

Мы шли на цыпочках между деревьями, направляясь к дальнему концу сада и пригибаясь так, чтобы ветки не цеплялись нам за головы. Проходя мимо кухни, я споткнулся о корень какого-то дерева и упал, причем наделал, разумеется, малую толику шума. Мы прилегли к земле и лежали совершенно неподвижно. Джим, рослый негр девицы Ватсон, сидел как раз в дверях, на пороге. Мы различали его совершенно явственно, так как в кухне горела свеча. Он встал, вытянул шею, молча прислушивался с минуту и затем спросил:

– Кто там?!

Не получая ответа, он снова начал прислушиваться, а потом вышел на цыпочках из кухни и остановился как раз в промежутке между мною и Томом. Мы были от него так близко, что чуть не дотрагивались до него. В течение нескольких минут, показавшихся мне очень долгими, не слышно было ни одного звука, а между тем мы все трое почти касались друг друга. Как раз в это время у меня зачесалось возле щиколотки, но я не осмелился почесаться. Вслед за тем у меня страшно засвербило возле уха, а потом на спине, как раз между плечами. Мне казалось, что я просто-напросто умру, если вздумаю удержаться дольше. Кстати, мне доводилось замечать не раз впоследствии за собою это свойство: как толь ко находишься в приличном обществе или на похоронах, пытаешься уснуть, не чувствуя к этому особенной охоты, – короче говоря, каждый раз, когда чесаться совсем некстати, непременно ощущается позыв к этому чуть ли не в тысяче местах. Вскоре, однако, Джим прервал молчание и спросил:

– Кто же ты такой? Где вы?! Разорви пес моих кошек, если я не слышал здесь что-то такое! Ну, ладно! Я уже знаю, что сделаю! Я сяду вот здесь и стану слушать, пока не услышу что-нибудь опять.

Усевшись на тропинке так, что приходился как раз между мною и Томом, он прислонился к дереву и широко раскинул ноги, вследствие чего одна из них чуть не задела за мою ногу. Тогда у меня начал чесаться нос до того, что слезы выступили на глазах, но я все-таки не смел чесаться; затем что-то принялось меня щекотать внутри носа и, наконец, прямо под носом над губою. Не знаю, право, как мне удалось сдержаться и лежать смирно. Такое злополучное со стояние длилось минут шесть или семь, но эти минуты казались мне вечностью. У меня чесалось в одиннадцати разных местах; я чувствовал, что не в силах выдержать ни одной минуты более, а потому стиснул зубы и решился попытать счастья. Как раз в это мгновение Джим принялся тяжело дышать и тотчас же после того захрапел. Я не замедлил тогда успокоиться и прийти в нормальное состояние. Том подал мне сигнал, легонько зачавкав губами, и мы поползли далее на четвереньках. Когда мы отползли футов на десять, Том шепнул мне, что недурно было бы при вязать Джима шутки ради к дереву, но я категорически отказался, объяснив, что негр может проснуться и поднять такой крик, что разбудит весь дом, а тогда откроется мое отсутствие. То́му пришло тут неожиданно в голову, что он захватил с собой слишком мало свечей, а потому он изъявил желание зайти на кухню и позаимствовать там. Я советовал ему воздержаться от подобной попытки, так как Джим мог тем временем проснуться и отправиться туда тоже. То́му хотелось, однако, совершить во что бы то ни стало какой-нибудь рискованный подвиг. Мы вдвоем с ним поэтому пробрались тихонько на кухню и раздобыли там три свечи, в уплату за которые Том положил на стол пять центов. Затем мы вышли из кухни, и мне страшно хотелось убраться оттуда подальше, но я ни как не мог совладать со своим товарищем. Он пополз опять на четвереньках к тому месту, где спал Джим, чтобы сыграть с негром какую-нибудь шутку. Я ждал его с нетерпением, и мне казалось, что он очень медлит, так как всюду кругом стояла мертвая тишина.

Тотчас же по возвращении Тома мы продолжали свой путь по тропинке, обогнули садовый забор и постепенно взобрались по крутому склону холма на самую вершину. Том рассказал мне при этом, что снял с головы Джима шляпу и повесил ее на сучке того самого дерева, под которым спал негр. Джим при этом слегка зашевелился, но не проснулся. Впоследствии Джим уверял, что ведьмы его околдовали, при вели его в состояние невменяемости и разъезжали на нем по всему штату, а затем снова усадили под де ревом и, чтобы устранить все сомнения, повесили его шляпу на сук. На другой день, повторяя этот рассказ, Джим добавил, что ведьмы съездили на нем в Новый Орлеан, и после того, с каждым новым пересказом, все более расширял область своих странствований. Под конец выяснилось, что ведьмы ездили на нем по всему свету, замучили его чуть не до смерти, жесточайше намяли ему спину. Понятное дело, что Джим ужасно этим возгордился. Дело дошло до того, что он почти не удостаивал других негров своим вниманием. Они приходили иногда за несколько верст по слушать его похождения, и он стал пользоваться в их среде необыкновенным уважением и почетом. Совершенно чужие негры стояли иной раз возле забора, разинув рты, и глядели на Джима, словно на какое-то чудо. Когда стемнеет, негры, сидя возле огонька на кухне, всегда толкуют между собой про колдунов и ведьм. Если кто-нибудь заводил такой разговор и пытался выказать себя по этой части сведущим человеком, Джиму стоило только войти и сказать: «Гм, разве вы знаете что-нибудь о волшебстве?» – и словоохотливый негр, словно кто-нибудь закупорил ему горло пробкой, тотчас же умолкал, а затем потихоньку стушевывался в задние ряды. Джим просверлил дырочку в пятицентовой монете и, продев в нее шнурок, носил монету постоянно на шее, объясняя, что это талисман, собственноручно переданный чертом, объявившим, что можно лечить им от всех болезней и, в случае надобности, вызывать колдунов и ведьм. Для этого следовало произнести только маленькое заклинание, которое он держал, разумеется, в секрете. Негры собирались к Джиму со всей округи и отдавали ему все, что у них имелось, только для того, чтобы поглядеть на эту пятицентовую монету, но ни под каким видом не соглашались до нее дотронуться, зная, что она побывала в руках у самого дьявола. Джим, в качестве слуги, пришел в полную негодность: до такой степени он сделался надменным и тщеславным после того, как лично повидался с чертом и возил на своей спине ведьм.

Взобравшись на самую вершину холма, находившегося позади дома госпожи Дуглас, мы окинули взглядом деревушку, лежавшую внизу, и заметили три или четыре огонька, мерцавших в окнах домов, где, вероятно, имелись больные. Звезды над нами сияли еще ярче этих огоньков, а внизу, за деревней, протекала река, шириной в целую милю, величественная и спокойная. Спустившись с холма, мы разыскали Джо Гарпера, Бена Роджерса и еще двух или трех мальчиков, поджидавших нас в старой заброшенной кожемятне. Отвязав лодку, мы сели в нее и спустились вниз по реке, приблизительно на две с половиной английских мили, до глубокой впадины нагорного берега.

Причалив там, мы сошли на берег и дошли до места, поросшего кустарником. Том взял со всех мальчиков клятву не выдавать его тайны, а затем провел нас сквозь самую густую чащу к пещере, находившейся в холме. Там мы зажгли свечи и про ползли на руках и коленях приблизительно шагов с полтораста сквозь низенький узенький проход. Затем этот подземный коридор сделался выше, так что можно было идти уже стоя. Том принялся заглядывать в разные боковые его ходы. Вскоре он нагнулся и исчез в стене, где никто посторонний и не заметил бы существования отверстия. Пришлось пробираться несколько десятков шагов опять по узкому коридору, а затем мы вошли в довольно обширное помещение, мглистое, сырое и холодное. Там мы остановились, и Том обратился к нам со следующим заявлением: «Теперь мы составим шайку разбойников, которая будет именоваться шайкой Тома Сойера. Каждый, кто хочет присоединиться к ней, должен присягнуть на верность товарищам и подписаться под этой присягой собственной своей кровью!» Том вытащил из кармана лист бумаги, на котором была написана присяга, и прочел ее нам вслух. Каждый мальчик принимал на себя клятвенное обещание стоять за шайку и не выдавать никогда ее тайн. Если кто-нибудь нанесет оскорбление мальчику, принадлежащему к шайке, обидчик и его семья немедленно должны быть умерщвлены тем из разбойников, кому это будет предписано атаманом. Получившему такое предписание воспрещается есть и спать до тех пор, пока он не умертвит намеченных жертв и не вырежет у них на груди крест, долженствовавший служить условным отличительным знаком шайки Тома Сойера. Лицам, не принадлежавшим к шайке, запрещалось пользоваться этим клеймом. Против виновного возбуждалось на первый раз судебное преследование, а в случае повторения он приговаривался к смерти. Если бы кто-либо из членов шайки осмелился раз гласить ее тайны, его ожидала страшная участь. Клятвопреступнику сперва перерезали бы горло, а затем сожгли его труп и рассеяли его пепел по ветру, вычеркнули бы его имя собственной кровью из списка разбойников и никогда больше о нем не вспоминали, иначе как с самыми ужасными проклятиями. Лучше же всего признавалось не вспоминать вовсе об изменнике и предать его имя вечному забвению.

Нам всем эта формула присяги очень понравилась, и мы расспрашивали Тома, неужели он сам придумал такую чудную вещь? Он чистосердечно сознался, что кое-что принадлежало ему лично, но большая часть была заимствована из книг, где описывались подвиги сухопутных и морских разбойников. По его словам, каждая порядочная разбойничья шайка непременно имела свою собственную присягу.

Некоторым из нас пришло на ум, что было бы недурно вырезать всю семью мальчика, изменившего шайке. Том признал эту идею блестящей и сделал тут же карандашом соответствующее добавление в присяжном листе. Тогда Бен Роджерс заметил:

– Ну, а вот, например, Гек Финн, у которого нет семьи! Как же мы применили бы к нему этот пункт?

– Да ведь у него есть отец, – возразил Том Сойер.

– Положим, что так, но его отца и с собаками теперь не разыщешь. Прежде, бывало, он пьяный валялся со свиньями в кожемятне, но вот уже около года, как о нем нет ни слуху ни духу.

По этому спорному вопросу возгорелись жаркие прения. Меня хотели было исключить из числа кандидатов в разбойники, ссылаясь на отсутствие семьи или вообще человека, которого в случае моей измены можно было бы зарезать, вследствие чего я оказывался будто бы в более выгодном положении, чем остальные члены шайки. Никто не мог придумать выход из этой ситуации, все мы находились в недоумении и молчали. Я готов был уже расплакаться, как вдруг у меня блеснула счастливая мысль: я предложил за себя в поручительницы мисс Ватсон.

– Если я вздумаю изменить, можно ведь будет ее зарезать!

Все тотчас же радостно воскликнули:

– Понятное дело, можно! Все, значит, теперь в порядке! Гек может поступить в шайку!

Каждый из нас уколол палец булавкой, чтобы до быть для подписи кровь, а я по неграмотности по ставил на присяжном листе крест.

– Ну, чем же будет промышлять наша шайка? – спросил Бен Роджерс.

– Единственно лишь разбоем и убийством, – отвечал Том Сойер.

– Что же будем разбивать? Дома, скотные дворы или…

– Нам неприлично заниматься такими делами! Это было бы не разбоем, а просто грабежом; мы же не грабители, а настоящие разбойники, рыцари большой дороги. Мы будем надевать на себя маски, останавливать дилижансы и кареты, убивать прохожих и отбирать у них деньги и часы.

– А разве непременно надо убивать?

– Разумеется, надо. Это считается лучшим способом разделываться с проезжими. Некоторые авторитеты держатся на этот счет другого мнения, но большинство находит всего уместнее убить, и концы в воду. Впрочем, можно будет приводить некоторых путешественников сюда, в пещеру и держать их здесь, пока они не откупятся.

– Как же они откупятся, когда мы все от них отберем?

– Не знаю, но только так уж принято у разбой ников. Я вычитал про выкуп в книгах, и нам следует принять это к руководству.

– Чем же мы станем руководствоваться, когда не понимаем, в чем дело?

– Мало ли что не понимаем, а все-таки должны руководствоваться. Ведь я же вам говорил, что это написано в книгах. Неужели вам бы хотелось отступить от печатного текста и заварить такую кашу, что потом даже не расхлебаешь?

– Все это тебе хорошо говорить, Том Сойер, но все-таки непонятно, каким образом станут откупаться у нас пленники, когда у них за душой не останется ни гроша? Что мы вообще станем с ними делать? В каком смысле, желал бы я знать, надо понимать слово «откупаться»?

– Должно быть, в иносказательном смысле. Вероятно, мы будем держать их у себя в пещере до тех пор, пока они не умрут своей смертью.

– Ну, вот это я понимаю! Так будет, пожалуй, ладно. Так можно было бы объявить с самого начала, что мы будем держать их здесь, пока не откупятся смертью. Нечего сказать, горькая будет их участь, когда у них кончится все съестное и они убедятся в тщетности попыток убежать отсюда!

– Странные вещи говоришь ты, Бен Роджерс! Разве можно убежать, когда здесь будет находиться часовой, готовый пристрелить их, как только они шевельнут пальцем.

– Часовой!!! Этого еще только не хватало! Неужели кому-нибудь из нас придется сидеть целую ночь без сна для того только, чтобы их караулить! Это было бы уже чистой глупостью! Отчего не взять добрую дубинку и не заставить их ею откупиться сейчас же, как только они сюда попадут?

– Нельзя, потому что в книгах ничего про это не написано! Весь вопрос Бена Роджерса заключается в том, следует ли нам поступать по правилам или же попросту действовать наобум. Ведь те, кто писал книги, знали, надеюсь, как именно следовало поступать? Мы с вами не могли бы их, разумеется, ничему на учить, напротив того, нам следует учиться у них. Поэтому, сударь, мы станем обращаться с пленными, как подобает, – по-печатному.

– Ну, ладно, я согласен на все, но только, без шуток, мне это кажется немного несообразным. Что же, будем мы убивать также и женщин?

– Ах, Бен Роджерс, если бы я был таким невежественным человеком, я все-таки не стал бы задавать столь диких вопросов! Разве можно убивать женщин?! Нет, извините, ни в какой книге не встречается ничего подобного. Женщин приводят сюда, в пещеру, и обращаются с ними до гадости вежливо, так что под конец они влюбляются в нас и не выказывают больше ни малейшего желания вернуться домой.

– Ну, что ж, пусть себе живут! Но только я такими делами заниматься не намерен. В нашу пещеру наберется такая уйма всякого бабья и молодцов, ожидающих выкупа, что в ней не останется места для самих разбойников. Впрочем, продолжайте, господин атаман, я не намерен вам возражать.

Малолетний Томми Барнс к тому времени уснул. Когда мы его разбудили, он пришел в очень дурное расположение духа, расплакался, объявил, что хочет идти домой к мамаше и не желает больше состоять в разбойниках.

Вся шайка принялась над ним смеяться и называть его плаксой. Это его рассердило, и он объявил, что по возвращении домой первым делом выдаст все тайны нашей шайки. Том Смарт дал малютке пять центов для того, чтобы его успокоить, и сообщил, что теперь все мы разойдемся по домам, а на следующей неделе соберемся, чтобы поразбойничать на славу и, без сомнения, убьем тогда немало народу.

Бен Роджерс объяснил, что ему можно отлучаться из дома только по воскресеньям, и выразил желание, чтобы шайка отправилась на добычу в ближайшее первое воскресение. Все прочие разбойники признали, однако, что по праздникам грех заниматься такими делами. Таким образом вопрос этот был улажен. Мы согласились собраться еще раз и назначить в самом непродолжительном времени день первого нашего выхода на большую дорогу. Затем, с соблюдением всех требуемых формальностей, мы выбрали Тома Сойера старшим атаманом и Джо Гарпера – его заместителем нашей шайки и вернулись восвояси.

Как раз перед рассветом я взобрался на крышу сарайчика и влез оттуда обратно в окно своей комнаты. Новое мое платье было все перепачкано и вымазано глиной, а сам я устал, как последняя собака.

Большая часть приключений, о которых рассказано в этой книге, взяты из жизни: одно-два пережиты мною самим, остальные мальчиками, учившимися вместе со мной в школе. Гек Финн списан с натуры, Том Сойер также, но не с одного оригинала – он представляет собой комбинацию черт, взятых у трех мальчиков, которых я знал, и потому принадлежит к смешанному архитектурному ордеру.

Дикие суеверия, описанные ниже, были распространены среди детей и негров Запада в те времена, то есть тридцать – сорок лет тому назад.

Хотя моя книга предназначена главным образом для развлечения мальчиков и девочек, я надеюсь, что ею не побрезгуют и взрослые мужчины и женщины, ибо в мои планы входило напомнить им, какими были они сами когда-то, что чувствовали, думали, как разговаривали и в какие странные авантюры иногда ввязывались.

Ответа нет.

Ответа нет.

– Удивительно, куда мог деваться этот мальчишка! Том, где ты?

Ответа нет.

Тетя Полли спустила очки на нос и оглядела комнату поверх очков, затем подняла их на лоб и оглядела комнату изпод очков. Она очень редко, почти никогда не глядела сквозь очки на такую мелочь, как мальчишка; это были парадные очки, ее гордость, приобретенные для красоты, а не для пользы, и что-нибудь разглядеть сквозь них ей было так же трудно, как сквозь пару печных заслонок. На минуту она растерялась, потом сказала – не очень громко, но так, что мебель в комнате могла ее слышать:

– Ну погоди, дай только до тебя добраться…

Не договорив, она нагнулась и стала тыкать щеткой под кровать, переводя дыхание после каждого тычка. Она не извлекла оттуда ничего, кроме кошки.

– Что за ребенок, в жизни такого не видывала!

Подойдя к открытой настежь двери, она остановилась на пороге и обвела взглядом свой огород – грядки помидоров, заросшие дурманом. Тома не было и здесь. Тогда, возвысив голос, чтобы ее было слышно как можно дальше, она крикнула:

– То-о-ом, где ты?

За ее спиной послышался легкий шорох, и она оглянулась – как раз вовремя, чтобы ухватить за помочи мальчишку, прежде чем он прошмыгнул в дверь.

– Ну так и есть! Я и позабыла про чулан. Ты что там делал?

– Ничего.

– Ничего? Посмотри, в чем у тебя руки. И рот тоже. Это что такое?

– Не знаю, тетя.

– А я знаю. Это варенье – вот что это такое! Сорок раз я тебе говорила: не смей трогать варенье – выдеру! Подай сюда розгу.

Розга засвистела в воздухе, – казалось, беды не миновать.

– Ой, тетя, что это у вас за спиной?!

Старушка обернулась, подхватив юбки, чтобы уберечь себя от опасности. Мальчик в один миг перемахнул через высокий забор и был таков.

Тетя Полли в первую минуту опешила, а потом добродушно рассмеялась:

– Вот и поди с ним! Неужели я так ничему и не научусь? Мало ли он со мной выкидывает фокусов? Пора бы мне, кажется, поумнеть. Но нет хуже дурака, чем старый дурак. Недаром говорится: «Старую собаку не выучишь новым фокусам». Но ведь, господи ты боже мой, он каждый день что-нибудь да придумает, где же тут угадать. И как будто знает, сколько времени можно меня изводить; знает, что стоит ему меня рассмешить или хоть на минуту сбить с толку, у меня уж и руки опускаются, я даже шлепнуть его не могу. Не выполняю я своего долга, что греха таить! Ведь сказано в Писании: кто щадит младенца, тот губит его. Ничего хорошего из этого не выйдет, грех один. Он сущий чертенок, знаю, но ведь он, бедняжка, сын моей покойной сестры, у меня как-то духу не хватает наказывать его. Потакать ему – совесть замучит, а накажешь – сердце разрывается. Недаром ведь сказано в Писании: век человеческий краток и полон скорбей; думаю, что это правда. Нынче он отлынивает от школы; придется мне завтра наказать его – засажу за работу. Жалко заставлять мальчика работать, когда у всех детей праздник, но работать ему всего тяжелей, а мне надо исполнить свой долг – иначе я погублю ребенка.

Том не пошел в школу и отлично провел время. Он еле успел вернуться домой, чтобы до ужина помочь негритенку Джиму напилить на завтра дров и наколоть щепок для растопки. Во всяком случае, он успел рассказать Джиму о своих похождениях, пока тот сделал три четверти работы. Младший (или, скорее, сводный) брат Тома, Сид, уже сделал все, что ему полагалось (он подбирал и носил щепки): это был послушный мальчик, не склонный к шалостям и проказам.

Покуда Том ужинал, при всяком удобном случае таская из сахарницы куски сахару, тетя Полли задавала ему разные каверзные вопросы, очень хитрые и мудреные, – ей хотелось поймать Тома врасплох, чтобы он проговорился. Как и многие простодушные люди, она считала себя большим дипломатом, способным на самые тонкие и таинственные уловки, и полагала, что все ее невинные хитрости – чудо изворотливости и лукавства. Она спросила:

– Том, в школе было не очень жарко?

– Нет, тетя.

– А может быть, очень жарко?

– Да, тетя.

– Что ж, неужели тебе не захотелось выкупаться, Том?

У Тома душа ушла в пятки – он почуял опасность.

Он недоверчиво посмотрел в лицо тете Полли, но ничего особенного не увидел и потому сказал:

– Нет, тетя, не очень.

Она протянула руку и, пощупав рубашку Тома, сказала:

– Да, пожалуй, ты нисколько не вспотел. – Ей приятно было думать, что она сумела проверить, сухая ли у Тома рубашка, так, что никто не понял, к чему она клонит.

Однако Том сразу почуял, куда ветер дует, и предупредил следующий ход:

– У нас в школе мальчики обливали голову из колодца. У меня она и сейчас еще мокрая, поглядите!

Тетя Полли очень огорчилась, что упустила из виду такую важную улику. Но тут же вдохновилась опять.

– Том, ведь тебе не надо было распарывать воротник, чтобы окатить голову, верно? Расстегни куртку!

Лицо Тома просияло. Он распахнул куртку – воротник был крепко зашит.

– А ну тебя! Убирайся вон! Я, признаться, думала, что ты сбежишь с уроков купаться. Так и быть, на этот раз я тебя прощаю. Не так ты плох, как кажешься.

Она и огорчилась, что проницательность обманула ее на этот раз, и обрадовалась, что Том хоть случайно вел себя хорошо.

Тут вмешался Сид:

– Мне показалось, будто вы зашили ему воротник белой ниткой, а теперь у него черная.

– Ну да, я зашивала белой! Том!

Но Том не стал дожидаться продолжения. Выбегая за дверь, он крикнул:

– Я это тебе припомню, Сидди!

В укромном месте Том осмотрел две толстые иголки, вколотые в лацканы его куртки и обмотанные ниткой: в одну иголку была вдета белая нитка, в другую – черная.

– Она бы ничего не заметила, если бы не Сид. Вот черт! То она зашивает белой ниткой, то черной. Хоть бы одно чтонибудь, а то никак не уследишь. Ну и отлуплю же я Сида. Будет помнить!

Том не был самым примерным мальчиком в городе, зато очень хорошо знал самого примерного мальчика – и терпеть его не мог.

Через две минуты, и даже меньше, он забыл все свои несчастия. Не потому, что эти несчастия были не так тяжелы и горьки, как несчастия взрослого человека, но потому, что новый, более сильный интерес вытеснил их и изгнал на время из его души, – совершенно так же, как взрослые забывают в волнении свое горе, начиная какое-нибудь новое дело. Такой новинкой была особенная манера свистеть, которую он только что перенял у одного негра, и теперь ему хотелось поупражняться в этом искусстве без помехи.

Это была совсем особенная птичья трель – нечто вроде заливистого щебета; и для того чтобы она получилась, надо было то и дело дотрагиваться до неба языком, – читатель, верно, помнит, как это делается, если был когда-нибудь мальчишкой. Приложив к делу старание и терпение, Том скоро приобрел необходимую сноровку и зашагал по улице еще быстрей, – на устах его звучала музыка, а душа преисполнилась благодарности. Он чувствовал себя, как астроном, открывший новую планету, – и, без сомнения, если говорить о сильной, глубокой, ничем не омраченной радости, все преимущества были на стороне мальчика, а не астронома.

Марк Твен

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ТОМА СОЙЕРА

перевод Корнея Чуковского

Глава I

ТОМ ИГРАЕТ, СРАЖАЕТСЯ, ПРЯЧЕТСЯ

Нет ответа.

Нет ответа.

Куда же он запропастился, этот мальчишка?.. Том!

Нет ответа.

Старушка спустила очки на кончик носа и оглядела комнату поверх очков; потом вздёрнула очки на лоб и глянула из-под них: она редко смотрела сквозь очки, если ей приходилось искать такую мелочь, как мальчишка, потому что это были её парадные очки, гордость её сердца: она носила их только «для важности»; на самом же деле они были ей совсем не нужны; с таким же успехом она могла бы глядеть сквозь печные заслонки. В первую минуту она как будто растерялась и сказала не очень сердито, но всё же довольно громко, чтобы мебель могла её слышать:

Ну, попадись только! Я тебя…

Не досказав своей мысли, старуха нагнулась и стала тыкать щёткой под кровать, всякий раз останавливаясь, так как у неё не хватало дыхания. Из-под кровати она не извлекла ничего, кроме кошки.

В жизни своей не видела такого мальчишки!

Она подошла к открытой двери и, став на пороге, зорко вглядывалась в свой огород - заросшие сорняком помидоры. Тома не было и там. Тогда она возвысила голос, чтоб было слышно дальше, и крикнула:

Позади послышался лёгкий шорох. Она оглянулась и в ту же секунду схватила за край куртки мальчишку, который собирался улизнуть.

Ну конечно! И как это я могла забыть про чулан! Что ты там делал?

Ничего! Погляди на свои руки. И погляди на свой рот. Чем это ты выпачкал губы?

Не знаю, тётя!

А я знаю. Это - варенье, вот что это такое. Сорок раз я говорила тебе: не смей трогать варенье, не то я с тебя шкуру спущу! Дай-ка сюда этот прут.

Розга взметнулась в воздухе - опасность была неминуемая.

Ай! Тётя! Что это у вас за спиной!

Старуха испуганно повернулась на каблуках и поспешила подобрать свои юбки, чтобы уберечь себя от грозной беды, а мальчик в ту же секунду пустился бежать, вскарабкался на высокий дощатый забор - и был таков!

Тётя Полли остолбенела на миг, а потом стала добродушно смеяться.

Ну и мальчишка! Казалось бы, пора мне привыкнуть к его фокусам. Или мало он выкидывал со мной всяких штук? Могла бы на этот раз быть умнее. Но, видно, нет хуже дурака, чем старый дурень. Недаром говорится, что старого пса новым штукам не выучишь. Впрочем, господи боже ты мой, у этого мальчишки и штуки все разные: что ни день, то другая - разве тут догадаешься, что у него на уме? Он будто знает, сколько он может мучить меня, покуда я не выйду из терпения. Он знает, что стоит ему на минуту сбить меня с толку или рассмешить, и вот уж руки у меня опускаются, и я не в силах отхлестать его розгой. Не исполняю я своего долга, что верно, то верно, да простит меня бог. «Кто обходится без розги, тот губит ребёнка», говорит священное писание. Я же, грешная, балую его, и за это достанется нам на том свете - и мне, и ему. Знаю, что он сущий бесёнок, но что же мне делать? Ведь он сын моей покойной сестры, бедный малый, и у меня духу не хватает пороть сироту. Всякий раз, как я дам ему увильнуть от побоев, меня так мучает совесть, что и сказать не умею, а выпорю - моё старое сердце прямо разрывается на части. Верно, верно сказано в писании: век человеческий краток и полон скорбей. Так оно и есть! Сегодня он не пошёл в школу: будет лодырничать до самого вечера, и мой долг наказать его, и я выполню мой долг - заставлю его завтра работать. Это, конечно, жестоко, так как завтра у всех мальчиков праздник, но ничего не поделаешь, больше всего на свете он ненавидит трудиться. Опустить ему на этот раз я не вправе, не то я окончательно сгублю малыша.

Том и в самом деле не ходил нынче в школу и очень весело провёл время. Он еле успел воротиться домой, чтобы до ужина помочь негритёнку Джиму напилить на завтра дров и наколоть щепок или, говоря более точно, рассказать ему о своих приключениях, пока тот исполнял три четверти всей работы. Младший брат Тома, Сид (не родной брат, а сводный), к этому времени уже сделал всё, что ему было приказано (собрал и отнёс все щепки), потому что это был послушный тихоня: не проказничал и не доставлял неприятностей старшим.

Пока Том уплетал свой ужин, пользуясь всяким удобным случаем, чтобы стянуть кусок сахару, тётя Полли задавала ему разные вопросы, полные глубокого лукавства, надеясь, что он попадёт в расставленные ею ловушки и проболтается. Как и все простодушные люди, она не без гордости считала себя тонким дипломатом и видела в своих наивнейших замыслах чудеса ехидного коварства.

Том, - сказала она, - в школе сегодня небось было жарко?

Очень жарко, не правда ли?

И неужто не захотелось тебе, Том, искупаться в реке?

Тому почудилось что-то недоброе - тень подозрения и страха коснулась его души. Он пытливо посмотрел в лицо тёти Полли, но оно ничего не сказало ему. И он ответил:

Нет, "м… не особенно.

Тётя Полли протянула руку и потрогала у Тома рубашку.

Даже не вспотел, - сказала она.

И она самодовольно подумала, как ловко удалось ей обнаружить, что рубашка у Тома сухая; никому и в голову не пришло, какая хитрость была у неё на уме. Том, однако, уже успел сообразить, куда ветер дует, и предупредил дальнейшие расспросы:

Мы подставляли голову под насос - освежиться. У меня волосы до сих пор мокрые. Видите?

Тёте Полли стало обидно: как могла она упустить такую важную косвенную улику! Но тотчас же новая мысль осенила её.

Том, ведь, чтобы подставить голову под насос, тебе не пришлось распарывать воротник рубашки в том месте, где я зашила его? Ну-ка, расстегни куртку!

Тревога сбежала у Тома с лица. Он распахнул куртку. Воротник рубашки был крепко зашит.

Ну хорошо, хорошо. Тебя ведь никогда не поймёшь. Я была уверена, что ты и в школу не ходил, и купался. Ладно, я не сержусь на тебя: ты хоть и порядочный плут, но всё же оказался лучше, чем можно подумать.

Ей было немного досадно, что её хитрость не привела ни к чему, и в то же время приятно, что Том хоть на этот раз оказался пай-мальчиком.

Но тут вмешался Сид.

Что-то мне помнится, - сказал он, - будто вы зашивали ему воротник белой ниткой, а здесь, поглядите, чёрная!

Да, конечно, я зашила белой!.. Том!..

Но Том не стал дожидаться продолжения беседы. Убегая из комнаты, он тихо сказал:

Ну и вздую же я тебя, Сидди!

Укрывшись в надёжном месте, он осмотрел две большие иголки, заткнутые за отворот куртки и обмотанные нитками. В одну была вдета белая нитка, а в другую - чёрная.

Она и не заметила бы, если б не Сид. Чёрт возьми! То она зашивала белой ниткой, то чёрной. Уж шила бы какой-нибудь одной, а то поневоле собьёшься… А Сида я всё-таки вздую - будет ему хороший урок!

Том не был Примерным Мальчиком, каким мог бы гордиться весь город. Зато он отлично знал, кто был примерным мальчиком, и ненавидел его.

Впрочем, через две минуты - и даже скорее - он позабыл все невзгоды. Не потому, что они были для него менее тяжки и горьки, чем невзгоды, обычно мучающие взрослых людей, но потому, что в эту минуту им овладела новая могучая страсть и вытеснила у него из головы все тревоги. Точно так же и взрослые люди способны забывать свои горести, едва только их увлечёт какое-нибудь новое дело. Том в настоящее время увлёкся одной драгоценной новинкой: у знакомого негра он перенял особую манеру свистеть, и ему давно уже хотелось поупражняться в этом искусстве на воле, чтобы никто не мешал. Негр свистел по-птичьи. У него получалась певучая трель, прерываемая короткими паузами, для чего нужно было часто-часто дотрагиваться языком до нёба. Читатель, вероятно, помнит, как это делается, - если только он когда-нибудь был мальчишкой. Настойчивость и усердие помогли Тому быстро овладеть всей техникой этого дела. Он весело зашагал по улице, и рот его был полон сладкой музыки, а душа была полна благодарности. Он чувствовал себя как астроном, открывший в небе новую планету, только радость его была непосредственнее, полнее и глубже.

Марк Твен

США, 30.11.1835 - 21.4.1910

ТВЕН, МАРК (Twain, Mark; псевд.; наст имя – Сэмюэл Лэнгхорн Клеменс, Samuel Langhorne Clemens) (1835–1910), американский писатель. Родился 30 ноября 1835 в поселке Флорида (шт. Миссури). Детство провел в городке Ханнибал на Миссисипи. Был учеником наборщика, позднее вместе с братом издавал газету в Ханнибале, затем в Мескатине и Кеокуке (шт. Айова). В 1857 стал учеником лоцмана, воплотив свою детскую мечту «познать реку», в апреле 1859 получил права лоцмана. В 1861 переехал к брату в Неваду, почти год был старателем на серебряных приисках. Написав несколько юморесок для газеты «Территориал энтерпрайз» в Вирджиния-Сити, в августе 1862 получил приглашение стать ее сотрудником. Для псевдонима взял выражение лотовых на Миссисипи, выкликавших «Мерка 2», что означало достаточную глубину для безопасного плавания.

В мае 1864 Твен уехал в Сан-Франциско, два года работал в калифорнийских газетах, в т.ч. корреспондентом калифорнийской «Юнион» на Гавайских островах. На гребне успеха своих очерков выступал с юмористическими лекциями о Гавайях во время трехмесячного турне по городам Америки. От газеты «Альта Калифорния» участвовал в средиземноморском круизе на пароходе «Квакер-Сити», собрал материал для книги Простаки за границей (The Innocents Abroad), подружился с Ч.Лэнгдоном из Элмайра (шт. Нью-Йорк) и 2 февраля 1870 женился на его сестре Оливии. В 1871 Твен переехал в Хартфорд (шт. Коннектикут), где прожил 20 лет, самые счастливые свои годы. В 1884 он основал издательскую фирму, номинально возглавленную Ч.Л.Вебстером, мужем его племянницы. Среди первых публикаций фирмы – Приключения Гекльберри Финна (Huckleberry Finn, 1884) Твена и ставшие бестселлером Воспоминания (Memoirs, 1885) восемнадцатого президента США У.С.Гранта. Во время экономического кризиса 1893–1894 издательство разорилось.

В целях экономии и возможности заработков в 1891 Твен с семьей переехал в Европу. За четыре года долги были выплачены, материальное положение семьи выровнялось, в 1900 они вернулись на родину. Здесь в 1904 скончалась его жена, а накануне Рождества 1909 в Реддинге (шт. Коннектикут) от приступа эпилепсии умерла дочь Джин (еще в 1896 от менингита умерла любимая дочь Сьюзи). Умер Марк Твен в Реддинге 21 апреля 1910.

Твен гордился общественным признанием, особенно ценил присуждение ему ученой степени доктора литературы Оксфордского университета (1907), но познал и горечь жизни. Его последнее, наиболее едкое обличение «проклятого человеческого рода» – Письма с Земли (Letters From the Earth), не публиковавшиеся дочерью Кларой до 1962.

Твен пришел в литературу поздно. В 27 лет стал профессиональным журналистом, в 34 года опубликовал свою первую книгу. Ранние публикации (он начал печататься в 17 лет) интересны в основном как свидетельство хорошего знания грубоватого юмора американской глубинки. С самого начала его газетные публикации несли черты художественного очерка. Он быстро уставал от репортажа, если материал не располагал к юмору. Превращение из одаренного любителя в настоящего профессионала произошло после поездки на Гавайи в 1866. Важную роль сыграло чтение лекций. Он экспериментировал, искал новые, более разнообразные формы выражения, рассчитывал паузы, добиваясь точного соответствия замысла и результата. Тщательная шлифовка устного слова осталась и в его творчестве. Путешествие на «Квакер-Сити» продолжило «гавайскую школу». В Простаках за границей (1869), книге, сделавшей его известным в Америке, определилcя крайне простой лейтмотив творчества Твена – путешествие в пространстве. Обоснованный в Простаках самим маршрутом поездки, он сохранится также в книгах Закаленные (Roughing It, 1872, в рус. переводе – Налегке, 1959), Пешком по Европе (A Tramp Abroad, 1880) и По экватору (Following the Equator, 1896). Самым впечатляющим образом он использован в Гекльберри Финне.

Подступ к художественной прозе был постепенным, осторожным. Первый роман, Позолоченный век (The Gilded Age, 1874), написан в соавторстве с Ч.Д.Уорнером. Действие романа, задуманного как современная социальная сатира, спотыкается о плохо вписывающиеся куски стандартных викторианских сюжетов. Несмотря на художественное несовершенство, роман дал название периоду президентства Гранта. Тогда же встреча с другом детства напомнила Твену об их детских приключениях в Ханнибале. После двух-трех неудачных попыток, в их числе повествование в форме дневника, он нашел нужный подход и за 1874–1875, с перерывами, написал роман Приключения Тома Сойера (The Adventures of Tom Sawyer, 1876), создавший ему репутацию мастера характеров и интриги и замечательного юмориста. Том, по словам Твена, «воплощение мальчишества». Фон повести – автобиографический, Санкт-Петербург – это Ханнибал. Однако персонажи отнюдь не плоские копии, но полнокровные характеры, рожденные воображением мастера, вспоминающего свою юность.

С января по июль 1875 в «Атлантик мансли» публиковались Старые времена на Миссисипи (Old Times on the Mississipi), в 1883 они вошли в книгу Жизнь на Миссисипи (Life on the Mississipi, главы IV–XVII). Почти сразу по окончании Тома Сойера был задуман Гекльберри Финн. В 1876 он был начат, несколько раз откладывался и наконец опубликован в 1884. В Гекльберри Финне, высшей творческой удаче Твена, повествование ведется от первого лица, устами двенадцатилетнего мальчика. Впервые разговорный язык американской глубинки, прежде употребимый только в фарсе и сатире на нравы простонародья, стал средством художественного изображения вертикали довоенного южного общества – от аристократии до «дна».

Среди книг, предшествовавших Геку, – Принц и нищий (The Prince and the Pauper, 1881), первая попытка создать историческое повествование. Ограниченный эпохой, местом и историческими обстоятельствами, автор не ушел в сторону и не сбился на бурлеск, и книга до сих пор завораживает юных читателей.

Напротив, в Янки при дворе короля Артура (A Connecticut Yankee at King Arthur"s Court, 1889) Твен дал волю своему темпераменту сатирика. Его самая серьезная историческая проза, Личные воспоминания о Жанне д"Арк (Personal Recollections of Joan of Arc, 1896), потерпела неудачу. Твен еще попытался возродить мир своих шедевров в Простофиле Вильсоне (Pudd"nhead Wilson, 1894), Томе Сойере за границей (Tom Sawyer Abroad, 1894) и Томе Сойере-сыщике (Tom Sawyer, Detective, 1896), но вновь потерпел неудачу.

Из рассказов, опубликованных в последние годы жизни, наиболее примечателен Человек, который совратил Гедлиберг (The Man that Corrupted Hadleyburg, 1898), а также острые, обличительные памфлеты. Трактат Что такое человек? (What Is Man, 1906) – экскурс в философию. Произведения последних лет в основном не закончены. Крупные фрагменты автобиографии (он диктовал ее в 1906–1908) так и не были объединены в единое целое. Последнее сатирическое произведение – повесть Таинственный незнакомец (The Mysterious Stranger) – опубликовано посмертно в 1916 по незавершенной рукописи. Фрагменты автобиографии напечатаны в 1925 и позднее.